Пьяцца Маттеи

Я пил из этого фонтана
 в ущелье Рима.
Теперь, не замочив кафтана,
канаю мимо...

 Граф, в сущности, совсем не мерзок:
он сед и строен.
Я был с ним по-российски дерзок,
он был расстроен.
Но что трагедия, измена
 для славянина,
то ерунда для джентльмена
 и дворянина.

... Пусть ты последняя рванина,
пыль под забором,
на джентльмена, дворянина
 кладешь с прибором.

Нет, я вам доложу, утрата,
завал, непруха
 из вас творят аристократа
 хотя бы духа.
Забудем о дешевом графе!
Заломим брови!
Поддать мы в миг печали вправе
 хоть с принцем крови!

Я, пасынок державы дикой
 с разбитой мордой,
другой, не менее великой
 приемыш гордый, --
я счастлив в этой колыбели
 Муз, Права, Граций,
где Назо и Вергилий пели,
вещал Гораций.

Спасибо, Парки, Провиденье,
ты, друг-издатель,
за перечисленные деньги.
Сего податель
 векам грядущим в назиданье
 пьет чоколатта
 кон панна в центре мирозданья
 и циферблата!

Скажу иначе:
усталый раб -- из той породы,
что зрим все чаще --
под занавес глотнул свободы.
Она послаще
 любви, привязанности, веры
(креста, овала),
поскольку и до нашей эры
 существовала.

Ей свойственно, к тому ж, упрямство.
Покуда Время
 не поглупеет как Пространство
(что вряд ли), семя
 свободы в злом чертополохе,
в любом пейзаже
 даст из удушливой эпохи
 побег. И даже

сорвись все звезды с небосвода,
исчезни местность,
все ж не оставлена свобода,
чья дочь -- словесность.
Она, пока есть в горле влага,
не без приюта.
Скрипи, перо. Черней, бумага.
Лети, минута.

 

   Иосиф Бродский     Пьяцца Маттеи.